Гуляя однажды по Кенсингтонскому саду, я набрел на маленькое кафе, куда светская публика никогда не заходит, и сел с той стороны, где посетителей защищает от солнца широкий тент.

Ветерок порывами шевелил листья еще полуголых веток, искали в траве крошки воробьи и голуби, соломенные стулья и трехногие круглые мраморные столики с перевернутыми толстыми чашками и одиноко стоящими сахарницами готовы были оказать прохожему свое казенное гостеприимство. Несколько столиков было занято: за одним сиделхуденький, бледный ребенок в непомерно большой белой шляпе и с ним жизнерадостная нянюшка из Красного Креста и какая-то дама в сером, чьи трогательные робко-благодарные глаза говорили о том, что ей нелегко далось выздоровление; за другим жевали пирожки еще две дамы – скорей всего американки – с приятными, умными загорелыми лицами, за третьим курил коренастый старик, седой и плешивый. И поминутно, словно зов души того весеннего дня, долетал из-за озера крик павлина.

Слева на дорожке, посыпанной гравием, помахивая тростью, появился молодой человек в модной визитке, блестящем цилиндре и лакированных ботинках. У него было свежее румяное лицо, подкрученные темные усики и дерзкие блестящие глаза. Он шагал, как спортсмен, у которого икры и бедра упруги от мускулов, с преувеличенной беспечностью поглядывая вокруг. Но за развязностью его походки я разглядел ожидание, беспокойство, вызов. Он прошел обратно, явно отыскивая кого-то, и я потерял его из виду.

Вскоре он возвратился, но теперь с ним была она. О, она была просто прелесть! Из-под вуали виднелось нежное, как цветок, личико; она кидала быстрые взгляды по сторонам и старалась держаться с полнейшей непринужденностью, как человек, уверенный в своей правоте. Но за этим тоже таилась сложная смесь чувств: скрытое ощущение неловкости, и какое-то грешное торжество, и боязнь попасться. А он? Как он изменился! В глазах, теперь уже не дерзких и беспокойных, светилось несмелое восхищение, почтительная влюбленность, исчезло это низменное выражение самодовольства и беспечности

Выбрав столик неподалеку от моего, – очевидно, за какие-то его стратегические преимущества, – он выдвинул для нее стул, и они сели. Я не мог слышать, о чем они говорят, но я мог наблюдать их – и у меня не было ни малейших сомнений, что это их первая встреча украдкой. Та первая встреча, когда их не должны были видеть вместе, или, вернее, та первая встреча, когда они чувствовали, что их не должны видеть вместе, – тут есть существенная разница. В душе они уже преступили невидимую границу приличия. Момент, быть может, надвигавшийся в течение месяцев, – прелюдия, которая в истории каждой любви бывает только раз и которая так облегчает горечь последующего.

Все это мне сказали их глаза – ее, неустанно следившие за всем, что происходило вокруг и неожиданно приникавшие взглядом к его глазам, и его, пытавшиеся скрыть волнение и откровенно восхищенные. Для психолога было бы интересно наблюдать эту разность реакций мужчины и женщины. В упоении своим украденным праздником она все-таки наблюдала за окружающими, инстинктивно заискивая перед ними, как бы признавая свою вину перед обществом; он же был озабочен лишь тем, чтобы не казаться смешным, не уронить себя в собственном мнении. Для него мнение общества гроша ломаного не стоило теперь, когда он вот так смотрел ей в глаза.

“К черту всех”, – говорил он себе. Она же, по-прежнему глядя на окружающих, как глядит кошка на драчливого пса, знала, что смешной казаться не может, этого ей нечего опасаться. И когда взгляды их встречались и на мгновенье приковывались друг к другу, у тех, кто это видел, тихо сжималось сердце, как сжимается оно от павлиньего крика и первого аромата платанов весной.

Я задумался. Мне представилась жизнь, неизбежно уготованная их любви, которая только распускалась, как эти деревья: первые робкие ее ростки, цветение и увяданье... Но может быть, то был особый случай – то исключение, которое лишь подтверждает правило? Нет, где там! Они были просто влюбленные – мужчина и женщина, у которых все молодо, сильно, естественно, у которых весна в крови; они только что “двинулись”, как говорят о лососях, и так же неотвратимо должны были вернуться в море в свой срок. На эту пару, склонившуюся друг к другу головами, все предречения и наставления морали могли бы повлиять не более, чем мокрый снег на неизбежный ход весны.

Я думал о том, что их ждет. Его – часы ожиданий, когда замирает сердце и мучает неизвестность: “Придет она?” – или: “Почему она не пришла?” Ее – часы сомнений: “Неужели он меня любит?”, “Но это невозможно, он меня не любит!”. Свидания украдкой, когда экстаз встречи тут же проходит при мысли о расставанье, и самые расставанья, когда глаза с трудом отрываются от глаз и страшная, беспросветная пустота в сердце; и начало нового ожидания. А потом ее – тайный страх и радость при виде почты в тот час разноски, когда (для безопасности) по уговору должны приходить его письма; разные хитрости – чтоб отлучаться из дому, хранить свою тайну, оставаться одной. А его – хождения мимо заветных окон, когда стемнеет, чтобы увидеть в них свет и судить по нему, чту происходит; и холодный пот, и неистовства ревности и отчаяния; часы утомительных прогулок пешком, чтобы прийти в себя; бессонные часы вожделений...

А потом этот час, неминуемый час в один из дней, украдкой проведенных вместе где-нибудь у реки или под благодетельной сенью леса. И выражение ее лица на обратном пути, и его предложенье покончить с собой, чтобы избавить ее от своего присутствия, и с трудом вырванное обещание встретиться еще раз. И эта следующая встреча, нескончаемая череда встреч. Яростные восторги, предельное изнеможение и всегда, как басовая тема аккомпанемента, – бесконечные маневрирования и уловки. А потом медленное, постепенное охлаждение: отговорки, затянувшееся плетение самооправданий, торжественные трезвые объяснения, отыскивание недостатков друг в друге, унижающие клятвы и протесты, и в заключение – день, когда она не пришла или он не пришел, А потом письма, неожиданные rapprochement¹ и еще более неожиданный... конец.

Все это кадрами кинематографа проходило в моем воображении, но я заметил, как под столом руки их украдкой потянулись друг к другу, и мрачные пророческие видения исчезли. Мудрость, опыт и все остальное – что значили они в сравненье с этой лаской?